Андрис Лиепа: "Семья – смысл моей жизни"

Александр Славуцкий

– Андрис, как вам сейчас вспоминается детство?
– С ностальгией. Оно было светлым. Хотя, конечно, сильно отличалось от детства большинства моих сверстников. Но не только у нас с сестрой оно было таким. Например, по соседству жил Максим Шостакович. Он занимался музыкой по шесть часов в день, а потом приглашал меня на свои концерты.
Впрочем, и обычные детские забавы у нас тоже были: футбол, хоккей. Я особенно увлекался хоккеем, ходил на матчи, собирал шайбы. Просил отца из всех поездок привозить мне клюшки.
– Отец был строгим?
– Нет, нет, что вы! Мы с сестрой воспринимали его как друга. Он был всегда добрым, искренним, веселым и необыкновенно терпеливым. Мы не знали, что такое бояться отца. У Илзе и у меня не было строгого распорядка дня или каких-то ограничений.
Воспитание проходило в форме игры. Мы с сестрой сидели на шпагате, качали спину и пресс, развивали гибкость и ловкость, соревнуясь друг с другом. Часто в этих состязаниях участвовал отец: кто больше отожмется, выше подпрыгнет, дольше
простоит на качающейся доске.
– Получается, вы были обречены на балет с самого рождения?
– Я бы так не сказал. Ни мама, ни папа не настаивали на том, чтобы мы шли по балетной стезе. В детстве я много чем занимался. Увлекался живописью, любил скульптуру. Про хоккей уже говорил. Родители позволяли заниматься тем, чем мы хотели.
Так что в балет мы с сестрой пришли сами. Лет с семи занимались ритмикой, гимнастикой и чуть-чуть хореографией . Поступили в хореографическое балетное училище МАХУ. Я учился 8 лет. Потом попал в Большой театр.
– Из училища – и прямо в Большой... Фамилия помогла удачно устроиться?
– Нет, все было по-честному. Я сдал госэкзамен. Потом с Ниной Ананиашвили мы победили на международном конкурсе артистов балета по младшей группе. Отец об этом ничего не знал. Поэтому нас и взяли в Большой.
– Думаю, вы нередко сталкиваетесь с предвзятым мнением, что имя отца помогало вам делать карьеру?
– Да, особенно раньше. Много лет фамилия шла впереди меня. Это и помогало, и мешало. У людей, далеких от театра, есть иллюзия, будто ребенку знаменитого артиста легче добиться успеха. Это не так. Я всего добивался сам. Работая во многих
театрах мира, самостоятельно выстраивал отношения с продюсерами. Заслуги отца в этой дипломатии помочь не могли. Место под солнцем тебе никто не даст за заслуги родителей, его надо завоевать. Это нормальный процесс.
– Известно, что вы человек верующий. Вы пришли к этому под влиянием отца?
– Да. Много лет он собирал иконы. В нашей квартире, где сейчас живет Илзе, до сих пор хранится его коллекция. В юности, еще не понимая сути шедевров, я часто смотрел на них просто так. А икона, вне зависимости от того, понимаешь ты ее значение или
нет, все равно на человека действует. Так, через иконы, сложилось мое первоначальное, еще не до конца осознанное отношение к вере. Много позже, когда, сломав ногу, я буквально за три секунды потерял профессию, мое мировоззрение изменилось. Так бывает: человек приходит к Богу через значительные жизненные испытания.
– Вы с отцом похожи по характеру и мировоззрению?
– Мне кажется, очень во многом я от него отличаюсь. Папа обладал удивительной работоспособностью и преданностью искусству.
Благодаря этому он сумел достичь вершин мастерства. И я, по его примеру, эти качества в себе развивал. Но я иначе выстраиваю отношения с коллегами. Отец, по-моему, бывал чересчур нетерпим к чужой слабости, часто рубил сплеча.
Я считаю, что надо быть дипломатичнее, мягче, ведь мы все не без греха...
– Много лет вы посвятили проекту «Русские сезоны». Для вас важно продолжать дело отца, который в 1966 году восстановил спектакль Фокина «Видение розы»?
– Очень важно. Воссоздать как можно больше спектаклей из «Русских сезонов» – моя основная задача, можно сказать, миссия. Моя страсть к балету Серебряного века от папы. Он любил ту эпоху, поэтому решил восстановить балет «Видение розы». Долго
его возрождал – это был настоящий подвиг. В советское время к невозвращенцам, которыми были Фокин, Дягилев, Стравинский, относились настороженно. Отец подружился с Виталием Фокиным, сыном балетмейстера Михаила Фокина. Отец общался с Тамарой Карсавиной – первой исполнительницей партии девушки в балете «Видение розы», с Сергеем Лифарем, расспрашивал их, как это было при Дягилеве.
Кстати, в Америке, в труппе Михаила Барышникова, я познакомился с Изабель, внучкой Михаила Фокина. Вот так получилось, что интерес к «Русским сезонам» Дягилева перешел к нам с Илзе по наследству и по зову сердца.
– В жизни человека искусства творчество часто противоречит семье. Что важнее для вас?
– Я стараюсь так выстраивать свою жизнь, чтобы противоречий не возникало. Но, конечно, для меня на первом месте семья. Это вообще смысл жизни. Можно прожить и без балета, и без музыки, а вот без семьи – никак.
– Что, на ваш взгляд, самое важное в семейной жизни?
– Любовь. Семья может строиться только на любви. И от мужа, и от жены семейная жизнь требует самоотречения. Когда ты готов ради другого человека пожертвовать чем-то: именем, жизнью, состоянием, карьерой – тогда отношения будут двигаться. Когда
два человека не хотят ничем жертвовать друг для друга, возникают конфликты.
– У вас был служебный роман?
– Нет, служебного романа у нас не было. Я танцевал тогда у Михаила Барышникова в американском балетном театре. И однажды, вернувшись с гастролей, заглянул на какой-то спектакль в Мариинский театр (тогда он еще назывался Кировским).
В антракте зашел за кулисы, увидел там совершенно фантастическую девушку с необыкновенно глубокими голубыми глазами и просто потерял себя. Как говорят англичане, «упал в любовь»...
Наверное, знакомство с Катей не было случайным. Нас привел друг к другу Господь. Венчались в Никольском соборе, рядом с Мариинским театром. Сделал это настоятель – отец Богдан. С тех пор вся моя семья всегда за него молится.